Родная русская литература 9 класс. «ГОРОДА ЗЕМЛИ РУССКОЙ». Л. В. Успенский. Записки старого петербуржца (глава «Фонарики-сударики»). Ознакомительная версия для покупки учебника «Александрова, Аристова, Беляева: Родная русская литература. 9 класс». Цитаты из учебника использованы в учебных целях.
О Г Л А В Л Е Н И Е Вернуться к списку тем учебника
Литература 9 класс:
Успенский. Записки старого петербуржца
Литературные имена России:
Лев Васильевич Успенский
► Лев Васильевич Успенский (1900—1978) — русский советский писатель, лингвист и филолог, публицист, переводчик, член Союза писателей СССР. Ровесник XX века, Л. В. Успенский стал свидетелем и участником важнейших исторических событий эпохи: Февральской и Октябрьской революций, Гражданской и Великой Отечественной войн, был военным корреспондентом на Ленинградском фронте, награждён орденом Красного Знамени.
Поступив в 1925 году на Высшие курсы искусствоведения при Государственном институте истории искусств, он в том же году опубликовал первую научную работу «О русском языке эпохи революции». К этому же времени относятся его первые художественные произведения: фантастический роман «Запах лимона», написанный в соавторстве с Л. А. Рубиновым, книга детских рассказов «Кот в самолёте» и др. Одновременно продолжается научная деятельность Л. В. Успенского в Государственном институте речевой культуры, где его учителями и коллегами были выдающиеся учёные-лингвисты академики В. В. Виноградов и Л. В. Щерба. Тогда же Л. В. Успенский становится одним из организаторов музея «Дом занимательной науки» и заведует научно-познавательным отделом журнала «Костёр».
Интересы в области науки и занятия литературным творчеством определили главное направление деятельности Л. В. Успенского, который по праву считается одним из ярчайших просветителей XX века. После войны он был членом редколлегии популярного научно–художественного альманаха «Хочу всё знать», председателем секции научно-художественной и научно-фантастической литературы Ленинградского отделения Союза писателей СССР. Но особое признание он заслужил как автор научно-популярных книг о языке, адресованных прежде всего юному читателю: «Слово о словах», «Ты и твоё имя», «Имя дома твоего», «Загадки топонимики» и многих других.
В последние годы жизни Л. В. Успенский обратился к жанру мемуаров, написав автобиографическую книгу «Записки старого петербуржца» (1970), ставшую подлинным признанием в любви к родному городу.
Из первых уст
► Сколько написано, наговорено, напето про Петербург серо-дымного, мясно-красного, туманно-фантастического, трагедийно-жуткого… Как только не называли его: и каменным Вавилоном, и столицей гнилых лихорадок, и туберкулёзной резиденцией русско-вельможной скуки… Его рисовали чиновным, чванным, надутым городом превосходительных сухарей, больницей, мертвецкой… И видели его таким. А мне всю жизнь было свойственно преимущественно иное — пушкинское, светлое, торжественное, жизнерадостное и озарённое — восприятие его. Не знаю, как вам, мне мой город — Петербург ли, Ленинград ли — всегда был зрим с этой его стороны — одновременно величавый и родной, строгий и ласковый, до боли прекрасный.
Л. В. Успенский
Прочитайте главу из книги Л. В. Успенского «Записки старого петербуржца». Подумайте, как в ней выражено отношение писателя к родному городу. Можно ли его охарактеризовать словами автора из этой же книги, приведёнными в рубрике «Из первых уст»?
Записки старого петербуржца
(Глава «Фонарики-сударики» в сокращении)
В детские годы мои мне часто приходилось в ранних зимних сумерках возвращаться домой. Сначала — с сопровождающими, из детского сада или из сада обыкновенного; потом — самостоятельно, из первых классов школы.
Откуда бы я ни шёл, я шёл сначала по Нижегородской, мимо низких жёлтых строений академического городка, мимо ворот, с конскими головами на ключевых камнях арок, мимо пятиэтажного дома Крестина, где на весь первый этаж разлеглась очень занимавшая меня своей бесконечной длиной вывеска:
Типо-лито-цинко-графия
Потом я сворачивал на свою Нюстадтскую.
Должно быть, довольно часто дело поворачивалось так, что на некрутом углу двух этих улиц я оказывался как раз в момент зажигания вечерних фонарей.
Историко-культурный комментарий
► Нижегородская, Нюстадтская улицы — старые названия улиц в Выборгском районе Санкт-Петербурга. Современные названия: Нижегородская — улица академика Лебедева; Нюстадская — Лесной проспект. ◄
Сначала — и я об этом помню уже совсем смутно — тут, на окраинной Нюстадтской, редко, на больших расстояниях друг от друга, стояли прямые, некрасивые, по-моему, даже ещё не металлические, а деревянные, столбы, увенчанные наверху простодушными, вовсе архаического и провинциального вида, стеклянными домиками, в виде поставленных на меньшее основание четырёхгранных усечённых пирамид, сверху прикрытых такими же четырёхгранными железными крышами.
В каждом таком «скворечнике» была неприглядная керосиновая лампочка с узким стеклом-фонарём; точно такие же лампы продавались в керосиновых и посудных лавках на общую обывательскую потребу. Они горели на окнах, в мелких лавочках. Идя по улице, можно было видеть в окнах первого этажа тут сапожника, там столяра, занимающегося своей работой в зимней преждевременной серой полутьме, в свете — а точнее, в рыжем смутном мерцании — точно такой же лампы, тут — трёхлинейной, там — от великой роскоши — пятилинейной.
Историко-культурный комментарий
► Трёхлинейная, пятилинейная (лампа). Линейность — одна из важнейших характеристик керосиновых ламп, определяемая размером (шириной) фитиля, от которого зависела яркость освещения. Линия — русская мера длины, равная 1/10 (ещё раньше 1/12) дюйма (примерно 2 мм), которая применялась до введения метрической системы. По названию этой меры в народе стали именовать и сами лампы — трёхлинейка, пятилинейка, семилинейка и т. д. ◄
Пониже стеклянного «скворечника» на столбе была перекладина. В сумеречные часы позднего ноября или снежного декабря всюду на окраинах можно было видеть пропахших керосином фонарщиков. С коротенькой лёгкой лесенкой на плече, с сумкой, где был уложен кое-какой аварийный запас — несколько стёкол, моток фитиля, — фонарщик стремглав нёсся вдоль уличных сугробов, неустанно перебегая наискось от фонаря на чётной к фонарю на нечётной стороне: расставлены фонари были в шахматном порядке.
Вот он у очередного столба. Лесенка брошена крючьями на перекладину, человек взлетает на её ступеньки. Хрупкая дверка откинута, стекло привычным жестом снято… Спичка… Ветер — спичка гаснет, но это бывает редко. Каждый жест на счету, на счету и коробки со спичками. Огонь загорелся, стекло надето, дверца захлопнута… Две, три ступеньки. Лестница на плече, и — по хрустящему, размолотому тяжкими полозьями ломовых извозчиков, перемешанному с конским навозом снегу, по диагонали — к следующему столбу…
Каждый раз, когда я сворачивал на Нюстадтскую, я там, за Ло-манским переулком, видел её продолжение, убегающее куда-то в безмерную даль, за Нейшлотский, за Бабурин переулки. Там, по моим тогдашним представлениям, был как бы предел жилого мира. Там, по всему этому неоглядному протяжению, нёсся фонарщик, оставляя за собой цепочку слабых, боязливых, робко борющихся с ветром, дождём и тьмою огоньков. Но я останавливался.
Историко-культурный комментарий
► Ломанский, Бабурин переулки — старые названия улиц в Выборгском районе Санкт-Петербурга. Современные названия: Ломанский переулок — улица Комиссара Смирнова; Бабурин переулок — улица Смолячкова. ◄
Передо мной разворачивалась страница из задачника: «Фонарщик, перебегая зигзагом через улицу от фонаря к фонарю, зажигает их. За сколько времени успеет он осветить всю улицу, если длина улицы пятьсот семьдесят сажен, ширина двадцать сажен, расстояние между фонарными столбами сорок сажен, а на пробег от фонаря до фонаря…»
Я смотрел, и мне казалось, что такие задачи явно неразрешимы. Как можно их решать, не зная, весел этот фонарщик или печален (я знал одного, который даже пел и с лестницей на плече, и там, на верху столба, вычиркивая спички); есть ли у него дети или нет; где он живёт и зачем ему каждый день надо бегать по таким вот нескончаемым, уходящим в чёрную даль улицам?..
Впрочем, вполне возможно, что эти мои впечатления относятся уже не к тем фонарям, какие я описал, а к другим, их великолепным наследникам.
На исходе первого десятилетия XX века, летом, когда меня не было в городе, старые простенькие столбы вырыли, металлические «скворечники» свезли в переплавку или на свалку, и на моей Нюстадтской осенью меня встретили незнакомцы.
Эти фонари были вдвое выше тех. На верху деревянного столба, выше него, поднимался у них длинный, изогнутый плавным завитком кронштейн с блоком. Через блок был перекинут стальной трос, и, крутя рукоятку особого ключа, входящего в паз коробки, подвешенной на столбе внизу, фонарщик теперь спускал оттуда с высоты необыкновенное чудо техники — новый фонарь, керосинокалильный.
Это было сложное сооружение. Оцинкованный цилиндр больше метра в высоту увенчивался полой металлической баранкой — резервуаром для керосина. По трубкам горючее поступало в горелку в низу цилиндра, внутри откидывающегося в сторону стеклянного литого полушария. Над горелкой, на специальном крючке, подвешивался лёгкий, как из инея сотканный, кисейный, но пропитанный каким-то несгораемым составом белый колпачок, похожий на большой марлевый напалечник. Зажжённая горелка раскаляла постепенно этот колпачок — он начинал желтеть, потом голубеть и вдруг вспыхивал ослепительно-белым накалом…
Тогда со скрипом фонарщик поднимал махину фонаря —- здоровенную дылду, почти в мой тогдашний рост, — наверх, бросал на панель бурые остатки колпачка, сгоревшего вчерашней ночью, и картонную трубочку от нового и после этого пускался, как и раньше, рысцой, наискось через булыжную мостовую, к следующему светильнику.
Теперь улица была освещена несравненно ярче. Висящие на своих кронштейнах груши этих фонарей раскачивал ветер; длинные тени метались по стенам квашнинского, крестинского, подобедовского шестиэтажных домов, и нам, жившим тогда в этих домах, уже казалось, что наступил век совершенного торжества осветительной техники. Что же дальше? Чего же ещё желать для Выборгской стороны? И даже «конец мира» как-то удалился от Ломанского в этом керосинокалильном свете. Мир расширился.
Цепь белых ламп виднелась теперь далеко за Нейшлотским, пожалуй, чуть ли не до самого Флюгова переулка… Но если вы вообразите себе этот наш тогдашний свет, он покажется вам современной уличной тьмой. Электрического-то освещения тогда на Выборгской ещё не было; не только окна нижних квартир, но даже «витрины» — а точнее, такие же окна — редких лавок сквозь морозные узоры на стёклах бросали на тротуар мутно-жёлтый свет, и только кое-где — ну скажем, в трактире Ивана Мартыныча Тупицына в деревянном доме на углу Ломанского, да в его же «мясной, зеленной и курятной» лавке напротив — в серединах плотно замороженных окон, сквозь протаянные их жарким дыханием круги, освещали улицу такие же керосинокалильные лампы или новомодные многолинейные лампы «молния».
Впрочем, то, что я только что сказал, относилось к улицам если и не совсем уж захолустным, то даже и для окраин второразрядным (на самых глухих до семнадцатого года нераздельно властвовал простой керосиновый фонаришко).
На улицах средней руки — ну скажем, на набережных Невы — уже тогда светили совсем иной силы и устройства светильники, никому из нас теперь неизвестные, — газовые фонари. Внешний вид их был почти точно скопирован с самых старых фонарей города. Столб, правда, был теперь не деревянный, а ребристый чугунный, с незатейливыми украшениями. Но на нём был укреплён почти такой же, как бывало, состоящий из двух стеклянных пирамид, домик.
Нижняя пирамида, усечённая, была меньшим основанием обращена вниз. Верхняя, глухая, накрывала её острой крышкой.
Издали его было проще простого принять за старого знакомца, но то была уже новая техника — газ.
Газовый свет в городе был разный. В помещениях вы просто поворачивали кранчик, как на газовой плитке наших дней, поднеся спичку к горелке. Над ней вспыхивало широкое, плоское, фестончатое пламя, похожее на засушенный между страницами книги тюльпан. Оно горело и освещало. В театрах, в цирках из множества таких тюльпанчиков собирали даже целые люстры; правда, они давали куда больше тепла, чем света, но вспомним, как восхищался ими Золя в своих романах или Гончаров при описании Лондона.
Уличные газовые фонари были в моё время уже газокалильными. В них зеленовато-белым (белым с празеленью) светом сияли такие же, как в керосинокалильных лампах, «ауэровские колпачки». И их своеобразный свет, отражавшийся в чёрных водах осенней или весенней Невы, в её полыньях, в лужах талой воды на поверхности неоглядных ледяных полей, не спутал бы ни с каким другим светом ни один мой ровесник. Только где увидишь их теперь? <…>
Работаем со словом
Ауэровский колпачок — специальный колпачок для газовых ламп, во много раз усиливающий яркость газового пламени благодаря специальной пропитке материала, из которого он был сделан. Его изобрёл в 1885 году австрийский химик, исследователь редкоземельных элементов Карл Ауэр фон Вельсбах (1858—1929), по имени которого и стали называть этот колпачок для ламп.
Празелень (устар.) — иссиня-зеленоватая краска.
В стихах и пьесах Блока горят и качаются питерские фонари всех рангов. Там, где «ночь, улица, фонарь, аптека», — там, конечно, окружённый радужным ореолом, светит сквозь приморский густой туман покосившийся провинциальный фонарь самого начала девятисотых годов, почти ничем не отличающийся от того городского масляного фонаря, который «умирал в одной из дальних линий Васильевского острова» почти столетием раньше, в одном из незаконченных набросков Гоголя.
Но у того же Блока пылают злым светом и центральные улицы города, где взвихрённые толпы людей двигаются в каком-то сумасшедшем хороводе «в кабаках, в переулках, в извивах, в электрическом сне наяву». Блоковский мягкий петербургский снег, крупными хлопьями таинственно ложащийся на женские вуалетки, то лиловатый, то голубой, падал, конечно, в лучах газовых или электрических фонарей, гудящих вольтовыми дугами, по-пчелиному жужжащих на тогдашнем Невском, на Морской, над проносящимися санками с медвежьими полостями, над треуголками лицеистов и пажей…
Уже тогда, в раннем моем детстве, в десятых годах века, был в городе и электрический свет. Эти фонари были очень разными: вокруг Таврического сада, вдоль Потёмкинской, вдоль Таврической, вдоль Тверской свет давали невысокие простые светильники на столбах из гнутых железных труб: над яблоками их ламп были укреплены плоские белые тарелки отражателей.
Историко-культурный комментарий
► Невский, Морская — Невский проспект, Большая Морская улица — улицы в центральной исторической части Санкт-Петербурга.
Таврический сад — парк в центральной части Санкт-Петербурга, составляющий вместе с расположенным здесь дворцом ландшафтно-архитектурный комплекс. Дворец был петербургской резиденцией князя Г. А. Потёмкина, руководившего военной кампанией против Крымского ханства, завершившейся присоединением Крыма к России. В награду за это получил от Екатерины II титул князя Таврического, поскольку с античных времён Крым часто называли Тавридой.
Потёмкинская, Таврическая, Тверская — улицы в исторической части Санкт-Петербурга рядом с Таврическим садом.
Малая Итальянская — современная улица Жуковского до 1902 года называлась Малой Итальянской; она граничит с Греческим проспектом и Греческой площадью — одной из центральных площадей в исторической части Санкт-Петербурга. ◄
Тут же рядом, на Малой Итальянской, на Греческом, высились высоченные фонари — столбы, напоминавшие Эйфелеву башню в миниатюре. Они несли на себе огромные призматические стеклянные коробки, и какое именно устройство пылало в этих коробках — не могу уж сейчас сказать точно. В ранней юности кто-то уверял меня, что эти мощные решётчатые конструкции остались тут от тех времён, когда они поддерживали на своих вершинах ещё первые свечи Яблочкова, как в Париже. Так это или не так, судить не берусь, но эти «башни», с сильными источниками электрического света наверху, доторжествовали в тех улицах чуть ли не до самой революции.
А главные улицы связываются в воспоминании с совершенно другими фонарями. У них были очень высокие столбы, такие же, как у нынешних наших: стройные, сваренные из труб разного поперечника. Только наши оканчиваются прямым перекрестьем, поддерживающим тройчатку светящихся шаров, а те заканчивались улиткообразно закрученным подвесом, с которого спускалось большое сияющее яйцо молочного стекла, охваченное тонкой проволочной сеткой. Внутри столба заключалось подъёмное устройство. Каждое утро фонарщик (он был ещё жив, курилка!) опускал маленькой внутренней лебёдкой это яйцо почти до земли, вынимал из зажимов внутри него и бросал тут же на тротуар обгоревшие (один — конусом, другой — воронкой, кратером, как в учебниках физики) угли, в виде крепко спрессованных палочек толщиной в палец взрослого мужчины, и вставлял новые. И каждый раз вокруг него толпились мальчишки, кидаясь, как коршуны, на эти огарыши. Зачем они были им нужны, не скажу даже по догадке, хотя ведь и сам постоянно и подолгу носил, как Том Сойер, в карманах, хранил в углах парты матово–глянцевые, похожие на металл, угольные цилиндрики…
Вечером эти фонари загорались уже без фонарщика, все сразу по всему Невскому и по Большой Морской; сначала в них что-то начинало потрескивать, слегка посверкивать. Потом молочно-белые яйца становились слегка лиловатыми, и сверху на головы проходящих начинало литься вместе с чуть-чуть сиреневым, трепещущим светом задумчивое, на что-то намекающее пчелиное жужжание.
В этом жужжании, в этом полу–призрачном свете и являлись поэтам того времени их Незнакомки и Прекрасные Дамы, лукавые, неверные, двусмысленные фантомы предсмертных годов того мира! В этом жужжанье и падал тихо на панели, на мостовые, на медвежьи полости, на собольи палантины, на синие сетки лихачей, на крыши неуклюжих тогдашних «моторов» — автомобилей — мягкий, пушистый, убаюкивающий снег.
Ах, фонарики, фонарики Петербурга! <…>
Работаем со словом
Свеча Яблочкова — так называли электрическую угольную лампу, которую изобрёл в 1876 году выдающийся русский инженер, электротехник П. Н. Яблочков (1847—1894). Впервые эта лампа была продемонстрирована на Всемирной выставке в Париже в 1878 году.
Размышляем над прочитанным
- Почему будущего писателя с детства интересовали петербургские фонари? С каким чувством он вспоминает о них?
- Что в задаче о фонарщиках казалось автору-рассказчику неразрешимым? Как вы думаете, в чём для него заключался секрет этой задачи? Какими вы представляете себе фонарщиков?
- В истории петербургских фонарей писатель выделяет несколько этапов, когда фонари менялись. Кратко расскажите, какими были петербургские фонари в разное время. Чем они вам запомнились?
- Рассказывая об истории петербургских фонарей, автор использует различные образные выражения. Найдите эти выражения и объясните их значение.
- Какие картины старого Петербурга вспоминает писатель, рассказывая об истории фонарей? Какое впечатление они на вас произвели? Что нового вы узнали об этих исторических местах города? Расскажите об этом, используя информацию рубрики «Историко-культурный комментарий».
- * В рассказе встречаются фамилии писателей и поэтов, цитаты и имена героев из их произведений. В каком контексте и почему автор вспоминает их? Как вы думаете, с какими ещё произведениями русских писателей и поэтов может быть связана история о петербургских фонариках? Для ответа используйте материал рубрики «Круг чтения», справочную литературу и интернет-ресурсы.
Круг чтения
► А. С. Пушкин. Арап Петра Великого.
Н. В. Гоголь. Петербургские повести.
Ф. М. Достоевский. Белые ночи.
Петербург в русской поэзии (XVIII — начало XX века): Поэтическая антология.
Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград в русской поэзии: Антология.
И. В. Одоевцева. На берегах Невы.
Г. В. Иванов. Петербургские зимы.
Н. П. Анциферов. Душа Петербурга (сборник).
С. А. Носов. Конспирация, или Тайная жизнь петербургских памятников — 2. ◄
Вы смотрели: Родная русская литература 9 класс. Л. В. Успенский. Записки старого петербуржца (глава «Фонарики-сударики»). Ознакомительная версия для покупки учебника «Александрова, Аристова, Беляева: Родная русская литература. 9 класс». Цитаты из учебника использованы в учебных целях.